Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен
помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские…
Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в
хорошем обществе никогда не услышишь.
— В самом слове нет ничего оскорбительного, — сказал Тентетников, — но в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты — это значит: «
Помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому
только, что нет никого
лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, — ты знай свое место, стой у порога». Вот что это значит!
Ах, не потому
лучше, что сын отца убил, я не хвалю, дети, напротив, должны почитать родителей, а
только все-таки
лучше, если это он, потому что вам тогда и плакать нечего, так как он убил, себя не
помня или,
лучше сказать, все
помня, но не зная, как это с ним сделалось.
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле
лучше всего жить, как ты говоришь.
Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я
помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий какой, тебе все еще мало Перми-то, не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но
лучше бы было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне вашего попа, уломаю его как-нибудь; ну,
только одно
помните: без документов со стороны невесты и не пробуйте. Так «ни тюрьма, ни ссылка» — ишь какие нынче, подумаешь, люди стали! Ну, господь с вами, в добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
Лучше всех держала себя от начала до конца Харитина. Она даже решила сгоряча, что все деньги отдаст отцу, как
только получит их из банка. Но потом на нее напало раздумье. В самом деле, дай их отцу, а потом и
поминай, как звали. Все равно десятью тысячами его не спасешь. Думала-думала Харитина и придумала. Она пришла в кабинет к Галактиону и передала все деньги ему.
— Ах, старый пес… Ловкую штуку уколол. А летом-то,
помнишь, как тростил все время: «Братцы,
только бы натакаться на настоящее золото — никого не забуду». Вот и вспомнил… А знаки, говоришь,
хорошие были?
Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне
только в лицо и словно пронзил меня своим взглядом;
лучше бы, кажись, убил меня на месте; сам уж не
помню я, как дождался вечера и пошел к целовальнику за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: «Поднеси да поднеси винца, а не то скажу — куда ты мешок-то девал!».
— Вы смотрите, не забывайте нас. Здесь вам всегда рады. Чем пьянствовать со своим Назанским, сидите
лучше у нас.
Только помните: мы с вами не церемонимся.
— Стало быть, вы
только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем
лучше. В литературе, как и в жизни, нужно
помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
— И я решительно бы тогда что-нибудь над собою сделала, — продолжала Настенька, — потому что, думаю, если этот человек умер, что ж мне? Для чего осталось жить на свете?
Лучше уж руки на себя наложить, — и
только бог еще, видно, не хотел совершенной моей погибели и внушил мне мысль и желание причаститься… Отговела я тогда и пошла на исповедь к этому отцу Серафиму —
помнишь? — настоятель в монастыре: все ему рассказала, как ты меня полюбил, оставил, а теперь умер, и что я решилась лишить себя жизни!
— Вот — умер человек, все знали, что он — злой, жадный, а никто не знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да и не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он говорил, и это — не шутка его, нет! Я знаю! Про него будут говорить злое,
только злое, и зло от этого увеличится — понимаете? Всем приятно
помнить злое, а он ведь был не весь такой, не весь! Надо рассказывать о человеке всё — всю правду до конца, и
лучше как можно больше говорить о
хорошем — как можно больше! Понимаете?
Чтобы поправить свою неловкость с первой рюмкой, я выпил залпом вторую и сразу почувствовал себя как-то необыкновенно легко и почувствовал, что люблю всю «академию» и что меня все любят. Главное, все такие
хорошие… А машина продолжала играть, у меня начинала сладко кружиться голова, и я
помню только полковника Фрея, который сидел с своей трубочкой на одном месте, точно бронзовый памятник.
Ну, право, сродясь
лучше не видала; разве
только… и то навряд — вот тот молодой барин, что к Спасу на Бору к обедне ходил —
помнишь?.. такой еще богомольный; всегда, бывало, придет прежде нас и станет у левого клироса…
Должно всегда
помнить, что леса, особенно не толстая,
только потому выдерживает тяжесть большой рыбы, что она плавает в воде, что вода гораздо гуще воздуха, следовательно
лучше поддерживает рыбу, и что гибкий конец удилища служит, так сказать, продолжением лесы.
—
Хорошее баловство, нечего сказать! — возразил Глеб, оглядывая сынишку далеко, однако ж, не строгими глазами. — Вишь, рубаху-то как отделал! Мать не нашьется, не настирается, а вам, пострелам, и нуждушки нет. И весь-то ты покуда одной заплаты не стоишь… Ну, на этот раз сошло, а побалуй так-то еще у меня, и ты и Гришка, обоим не миновать дубовой каши, да и пирогов с березовым маслом отведаете… Смотри,
помни… Вишь, вечор впервые
только встретились, а сегодня за потасовку!
«У меня три брата, и все четверо мы поклялись друг другу, что зарежем тебя, как барана, если ты сойдешь когда-нибудь с острова на землю в Сорренто, Кастелла-маре, Toppe или где бы то ни было. Как
только узнаем, то и зарежем,
помни! Это такая же правда, как то, что люди твоей коммуны —
хорошие, честные люди. Помощь твоя не нужна синьоре моей, даже и свинья моя отказалась бы от твоего хлеба. Живи, не сходя с острова, пока я не скажу тебе — можно!»
Аделаида Ивановна едва
только дотронулась до клавишей, как мгновенно же увлеклась, тем более, что на таком
хорошем и отлично настроенном инструменте она давно не играла; из-под ее маленьких и пухленьких пальчиков полились звуки тихие, мягкие. Что, собственно, Аделаида Ивановна играла, она сама не
помнила и чисто фантазировала; слушая ее, граф Хвостиков беспрестанно схватывал себя за голову и восклицал на французском языке: «Божественно, превосходно!»
— Вы спросите у меня, кого я не знаю! — ответил капитан, пожимая плечами. — И господин Бессонов, будучи студентом, жил в моем отеле. Мы были
хорошими друзьями, благородное слово. Кто
только не жил у меня, мосье Лопатин! Многие знатные теперь инженеры, юристы и писатели знают капитана. Да, весьма многие известные люди
помнят меня.
Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек и бедняк и меня сильно любит. Его жалко. И его мать-старушку жалко. Ну-с, позвольте пожелать вам всего
хорошего. Не
поминайте лихом. (Крепко пожимает руку.) Очень вам благодарна за ваше доброе расположение. Пришлите же мне ваши книжки, непременно с автографом.
Только не пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете». Прощайте! (Уходит.)
— Полно, друг сердечный! — возразил он. — Что тебе на меня воротить,
лучше об себе открыть; теперь-то на седьмую версту нос вытянул, а молодым тоже
помним: высокий да пригожий,
только девкам и угожий.
— Дай досказать…
Помни, мимо млина не идите,
лучше попод горой пройти — на млине работники рано встают. Возле панских прясел человек будет держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет в повод, а на одну ты садись и езжай за ним до Крешева. Ты слушай, что тебе Бузыга будет говорить. Ничего не бойся. Пойдешь назад, — если тебя спросят, куда ходил? — говори: ходили с дедом в казенный лес лыки драть… Ты
только не бойся, Василь…
Анисья. И не
поминай. Помирал бы
лучше сам. Все одно не помирает,
только греха на душу взяла. О-о! головушка моя! И зачем ты мне давала порошки эти?
Знал он
только одно: что до двенадцати лет, когда отец отправил его в гимназию, он жил совершенно иною внутреннею жизнью, и
помнил, что тогда было
лучше.
Этот рост доставлял ей
только одно горе; кроме того, что все были вместе, а она была одна, она
лучше всех
помнила свое родное небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому, что заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше.
Этих слов он, кормилец, поопасился: «Хорошо, говорит, Марфушка, я тебя к матери привезу;
только ты ничего не рассказывай, а притворись
лучше немой, а если, паче чаяния, какова пора не мера, станут к тебе шибко приступать или сама собой проговоришь как-нибудь, так скажи, говорит, что тебя леший воровал, вихрем унес, а что там было, ты ничего не
помнишь.
У меня же,
помню, затеплилось в груди
хорошее чувство. Я был еще поэтом и в обществе лесов, майского вечера и начинающей мерцать вечерней звезды мог глядеть на женщину
только поэтом… Я смотрел на девушку в красном с тем же благоговением, с каким привык глядеть на леса, горы, лазурное небо. У меня еще тогда осталась некоторая доля сентиментальности, полученной мною в наследство от моей матери-немки.
Наседка вывела цыплят и не знала, как их уберечь. Она и сказала им: «Полезайте опять в скорлупу; когда вы будете в скорлупе, я сяду на вас, как прежде сидела, и уберегу вас». Цыплята послушались, полезли в скорлупу, но не могли никак влезть в нее и
только помяли себе крылья. Тогда один цыпленок и сказал матери: «Если нам всегда оставаться в скорлупе, ты бы
лучше и не выводила нас».
Бейгуш жадно впивал теперь жизнь, полную любви, наслаждения и тихих семейных радостей. Ему так сильно хотелось взять от этой жизни все, что
только можно взять, все, что
только может она дать ему, хотелось до последней капли осушить эту чашу, чтобы потом разбить ее вдребезги, но зато чтобы впоследствии, при иной, грядущей, темной и одинокой жизни, было чем
помянуть эти немногие, но
хорошие, светлые минуты!
— Ну, вот… Ну, вот и прекрасно, — говорит Игорь Милице в то время, как он и девушка шагают по бесконечным улицам столицы. — Ей-Богу же, все выходит куда
лучше, нежели я ожидал… Браво, Милочка, браво! Чудесный мальчуган из вас вышел.
Только, чур,
помнить хорошенько: вы — Митя Агарин, паренек, недавно окончивший городское училище, круглый сирота и мой друг и приятель. A теперь забудьте, как можно скорее, ваше прежнее имя, фамилию…
Помни, я буду знать твой каждый шаг и лишь
только узнаю, что ты стала чуточку
лучше, я возьму тебя снова домой.
Он отчетливо
помнит и теперь, что чувствовал тогда, что ему надобно снять шляпу, что в шляпе войти в комнату неприлично, но ему не
только не хотелось, он просто не мог вынуть из кармана правую руку. В левой же он держал зонтик,
хороший зонтик, шелковый, с ручкой из слоновой кости и его инициалами: А. Б. — Александр Бартенев.
— Девочка что-то больно кричала, как стали ее крестить, но потом росла себе пригожая и смышленая,
только смаленька все задумывалась да образов боялась и ладану не любила. А как вошла в пору да в разум, порассказал ей неведомо кто, как отец потерял молитву ее. С того дня ей попритчилось, и стала она кликать на разные голоса. Вот ее-то, бедную, видели вы. Кажись, теперь нечистому недолго в ней сидеть. Помощь божья велика нам, грешным. А вы
помните, други мои, слово дурное и
хорошее не мимо идет.
В первую минуту я не узнал его, но как
только он заговорил, я тотчас же вспомнил работящего,
хорошего мужика, который, как часто бывает, как бы на подбор, подпадал под одно несчастье после другого: то лошадей двух увели, то сгорел, то жена померла. Не узнал я его в первую минуту потому, что, давно не видав его,
помнил Прокофия красно-рыжим и среднего роста человеком, теперь же он был не рыжий, а седой и совсем маленький.
Чем особенно я занимался и увлекался в это время, я не
помню, вы это
лучше меня знаете; знаю
только, что жил я в это время спокойной, самодовольной и вполне эгоистической жизнью.